Костянтин Симонов про Тернопіль (1944)

КОНСТАНТИН СИМОНОВ. От ХАЛХИНГОЛА до БЕРЛИНА. ИЗДАТЕЛЬСТВО ДОСААФ - МОСКВА — 1973.

Костянтин (Кирило) Михайлович Симонов (рос. Константин (Кирилл) Михайлович Симонов; 15 (28) листопада 1915, Петроград, нині Санкт-Петербург — 28 серпня 1979, Москва) — російський письменник (поет, прозаїк, драматург, перекладач), журналіст і громадський діяч. Герой Соціалістичної Праці (1974). Лауреат Ленінської (1974) та шести Сталінських премій (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950).

ОТ АВТОРА

Я не стану отнимать время у читателя длинным предисловием, но несколько слов о том, как сложилась эта книга военной публицистики, все-таки хочу сказать.

Впервые в своей жизни я услышал выстрелы, когда мне было двадцать три года, летом 1939 года в Монголии, в дни вооруженно­го конфликта с японцами на рэке Халхин-Гол.

Прошло тридцать с лишним лет, и во Вьетнаме, в районе сем­надцатой параллели, мне довелось слышать над головой гул амери­канских военных самолетов, слышать вдали за рекой разрывы сна­рядов американской дальнобойной артиллерии.

Я начинаю с этого, потому что это имеет прямое отношение к моей книге. То, что происходит сейчас в мире, снова и снова застав­ляет нас вспоминать о Великой Отечественной войне, о ее опыте, о ее уроках; о подвиге сыновей и дочерей нашей Родины и о судьбе захватчиков, посягнувших на ее свободу и независимость.

О том, как все это было, напоминают тысячи книг, написанных участниками войны. И я своей книгой военной публицистики хотел бы внести еще одну, малую частицу в это большое, общее для всех нас дело.

Я был военным корреспондентом. На Халхин-Голе работал в армейской газете «Героическая красноармейская»; в первый месяц Великой Отечественной войны — во фронтовой газете Западного фронта «Красноармейская правда», а затем, до самого конца войны, — в «Красной звезде».

Большую часть книги составляют мои корреспонденции, напи­санные с разных фронтов в «Красную звезду». Я дополнил их не­сколькими корреспонденциями, напечатанными в «Правде», и неко­торыми материалами из своих военных дневников и записных книжек.

Включены в этот сборник также несколько моих стихотворений, написанных и напечатанных во время войны, большей частью в газе­тах. Стихи эти, в сущности, тоже были военной публицистикой и служили тем же целям, что мои очерки и корреспонденции; порой даже с большим успехом. Подумав, что читателей может заинтере­совать, как, где и при каких обстоятельствах появились эти стихи, я написал к ним послесловия.

Почти все, что собрано в книгу, написано в годы войны, и на всем этом лежит печать того военного времени, когда нам остава­лось или победить или умереть. У этого времени был свой суровый язык, и мы без околичностей говорили о враге то, что думали и чувствовали тогда.

Я не счел нужным задним числом, через четверть века, редак­тировать написанное мною тогда, но для того, чтобы напомнить чи­тателю, когда именно это было написано и в какой обстановке, всю­ду, где смог это сделать, поставил даты первых публикаций — и очерков, и корреспонденции, и стихов.

ОСАДА ТЕРНОПОЛЯ

Так же, как и на всех фронтовых перекрестках, и на этом стоит столб с указателями: одна дощечка, указывающая нале­во, — «автобаза», и другая, указывающая прямо,— «Тернополь — 3 км». У столба, как и всюду, стоит регулиров­щик, и машины сворачивают то налево, то проходят пря­мо, туда, где за холмами лежит Тернополь. Дощечка вы­глядит вполне мирно, по тыловому, но в городе идет бой.

Сначала машина поднимается по косогору на высокий холм, изборожденный рядами глубоких, осыпавшихся от разрывов траншей. Это так называемый район камено­ломен, место, где происходили особенно жестокие бои на подступах к городу. Действительно, если остановиться на гребне холма и посмотреть назад, в ту сторону, откуда наши войска начинали наступление на Тернополь, то не­трудно себе представить, каких усилий стоило овладеть подступами к городу. Широкая, со всех сторон открытая долина расстилается под холмами; по ней, по совершенно открытому месту, приходилось наступать нашим и брать эти каменоломни. Сложность штурма, усугублялась тем, что, кроме обычных траншей, в холмах прорыты многочисленные галереи для разработки камня, уходящие так глубоко под землю, что только снаряды артиллерии боль­шой мощности и в большом количестве могли разбить и засыпать эти ходы.

Если посмотреть с холма в другую сторону, то взгля­ду открывается Тернополь, живописный город, спускаю­щийся амфитеатром к расположенному на запад от него водохранилищу.

Над центром города в этот утренний час то здесь, то там вьются сероватые дымки разрывов, и с ветром доно­сится автоматная трескотня. Машина спускается к улице, на противоположном конце которой еще сидят немцы. По обочинам дороги, в грязных канавах изредка попадаются еще не убранные трупы.

Вот и сам город. Кривые переулки его восточной окраины, низкие домики с потемневшими черепичными и светлыми оцинкованными крышами. На всем лежит пе­чать войны, прошедшей здесь, не миновав ни одного до­ма. У некоторых совсем сорваны крыши, но рядом с зия­ющими дырами и следами разрушений каким-то чудом на два дома дальше в окнах остались целыми стекла, и сквозь них можно видеть внутренность брошенных квартир, горшки с засохшими цветами на подоконниках, шка­фы с распахнутыми дверками.

Мы пересекаем наполовину скошенный снарядами ма­ленький городской сад и въезжаем на улицу, где в одном из немногих сравнительно целых домов разместился штаб одной из двух дивизий, штурмующих город.

В небольшой комнате, сохранившей еще следы мир­ной жизни хозяев, стоят полевые телефоны и над планом города за столом склонились пехотные и артиллерийские командиры. На стене висит Мадонна и рядом с ней ма­ленькое, грубо сделанное распятие. Кипы немецких жур­налов валяются возле кушетки, на ней лежит раскрытый, толстый, переплетенный в красную кожу том «Истории польского искусства». Там скачут всадники то в шлемах, то в конфедератках и равнодушные красавицы неподвиж­но сидят в пышных старинных костюмах.

А посреди комнаты на столе лежит карта, или, вернее, план города Тернополя, где перенумерованы все квар­талы: отмеченные красной линией — наши, их большин­ство, и отмеченные синим карандашом, зажатые в центре города,— немецкие.

Сегодня на день и на ночь намечен решительный штурм нескольких кварталов, взятие которых обеспечит в дальнейшем возможность общего и окончательного штурма.

Главное, что сейчас определяет здесь характер боев,— близость к противнику. По всей линии фронта, проходя­щей через город, расстояние между нами и немцами ни­где не превышает пятидесяти метров, местами сокра­щаясь до пятнадцати, а кое-где измеряется всего-навсего толщиной капитальной стены или потолочного перекрытия — там, где в разных частях одного и того же дома сидят и наши и немцы и делят его между собой по вер­тикали или по горизонтали; подвальный этаж принадле­жит немцам, а первый и второй — нам. Эта близость к противнику имеет и свои хорошие, и свои трудные стороны. Мы всюду находимся на расстоянии непосредственного броска в атаку, но в то же время мы лишены возможности бомбардировать немцев с воздуха, лишены возможности разрушить артиллерией ряд непосредствен­но прилегающих к нашему переднему краю домов, и да­же огонь артиллерии по лежащим в глубине зданиям сосредоточен на таком «пятачке», что все расчеты артил­леристов должны быть исключительно тщательны. Тернопольский немецкий гарнизон, в который сейчас входят остатки охранной дивизии СС, остатки одной пехотной дивизии, нескольких артиллерийских полков, нескольким специальных частей и офицерского штрафного батальона, засел в центре города. Эта часть города состоит глав­ным образом из старинных капитальных зданий, где сте­ны местами достигают толщины двух или даже двух с половиной метров, где старинная кладка кирпича несокрушима и прямое попадание снаряда полевой 76-миллиметровой пушки оставляет на стене лишь небольшое пят­но осыпавшейся штукатурки. Это — здания тюрьмы, до­миниканского монастыря, офицерской школы и замка.

На разрушение каждого из них нужны сотни тяжелых снарядов. Между тем улицы, на которых стоят все эти дома, так узки и извилисты, что стрельба прямой на­водкой часто почти невозможна. А именно она могла бы принести наибольшие результаты. Словом, задача взять эту небольшую оставшуюся за немцами часть города является задачей исключительно трудной. 

Достаточно просидеть час-другой с офицерами штаба и прослушать серию указаний, распоряжений, донесений, чтобы понять, как сложно то, что происходило здесь вчера и позавчера, и то, что будет происходить сегодня.

Сейчас по лежащим на столе планам уточняются непо­средственные задачи дня. С 15.00 до 17.55 сегодня вся артиллерия будет вести огонь. Но это не вообще огонь по всей площади, занятой немцами. Побатарейно и подивизионно намечены определенные объекты, разрушение которых представляется особенно важным для успеха предстоящего штурма. В 17.55, когда кончится огонь на разрушение, вся артиллерия сделает одновременный пятиминутный огневой налет, и пехота пойдет на штурм.

В условиях уличных сражений боевой единицей стел уже не батальон и не рота, а штурмовая группа. Это пятнадцать-двадцать человек, вооруженных автоматами, винтовками, гранатами и термитными шарами. Каждой та­кой группе придано несколько пушек, которые по указа­нию командира штурмовой группы будут вести огонь по амбразурам, по окнам, по засевшим пулеметчикам, от­крывая дорогу пехоте. Перед этими группами тоже не ставится задача вообще идти вперед. Нет, для каждой из них уже с утра намечен дом, в который она должна вор­ваться во время штурма.

Идет кропотливая работа. Артиллеристы уточняют све­дения и один за другим уходят. Они отправляются впе­ред, туда, в самое пекло боя, на расстояние пятидесяти метров от немцев, оттуда, находясь вместе с пехотными командирами и простым глазом наблюдая за каждым разрывом, они будут корректировать огонь своих орудий.

Четырнадцать часов сорок пять минут. До открытия огня осталось пятнадцать минут. Полковник К. приказыва­ет телефонисту вызывать по очереди командиров. Он проверяет по телефону готовность пехоты и торопит. Ко­мандиры поочередно докладывают ему о степени го­товности. Они уже сейчас сидят там, на своих наблюда­тельных пунктах, и дыхание приближающегося боя, не­сущееся по проводам, все острее чувствуется в комнате штаба.

Осталось пять минут до начала. Мы выходим из шта­ба и по разбитой улице добираемся до наблюдательного пункта. Это трехэтажный дом, расположенный непода­леку от штаба. Мы начинаем подниматься по скрипучей лестнице с обломанными перилами на третий этаж, когда сзади раздается такой оглушительный треск артиллерий­ских залпов и вслед за этим глухие, с двойным и тройным эхом раскатывающиеся по городу разрывы тяжелых снарядов.

На третьем этаже у стереотрубы, выставленной прямо в окно, столпилось несколько человек. Майор Козлов, совсем еще молодой, безусый юноша, следит в стерео­трубу за разрывами. Другие нетерпеливо смотрят в бинокли. Над центром города все чаще и чаще начинают взлетать черные столбы дыма. В комнате тесно. Майор сидит перед стереотрубой в изящном плетеном кресле. В комнате все те же традиционные Мадонна и распятие, выбитые стекла окон и в то же время мирно висящие на стене ковры, кушетка, заваленная вышитыми подушками, книжные шкафы и в углу стол, на котором, бог весть, уже сколько дней стоит недоеденный хозяевами ужин. Я под­хожу к книжному шкафу и беру на выбор несколько книг. Интересно, кто тут жил? История Эллады на поль­ском языке, целая полка книг Мицкевича в кожаных пе­реплетах, кипы львовских газет. Я спрашиваю, давно ли исчезли отсюда жители.

— А они не исчезли,— отвечают мне.

— Сегодня ночью приходила старушка-хозяйка — жена профессора. Они в деревне сидят.

— Ну, и зачем же она приходила?

— А так... Посмотрела на разбитые окна, рамы, по­плакала, потом попросила, чтобы берегли то, что оста­лось. Ну мы, что же, сказали: «Если немец снаряд не вмажет, то цело будет». Она опять в деревню пошла.

Не желая мешать, мы вылезаем сначала на чердак, а потом на крышу. Здесь, правда, нет стереотрубы, но про­стым глазом отсюда все видно и, пожалуй, даже лучше, чем там, внизу. Мой провожатый показывает рукой на здание, где засели немцы. По ним ведется сейчас огонь. Кругом вздымаются фонтаны земли, хорошо видно, как взлетают в небо обломки стен и веером падают вниз. В двух или трех местах я вижу на крышах домов какие-то красные пятна.

— Что это?— спрашиваю я.

Мой провожатый передает мне бинокль. Я гляжу в не­го и все-таки не понимаю. Большие, красные, похожие на скомканные полотнища куски лежат прямо на крышах.

— Это их парашюты,— говорит мой провожатый. Он вынимает из кармана квадратный кусок красной материи.

— Вот из этого они делаются. Я от парашюта оторвал. Они каждую ночь бросают парашюты со снарядами и патронами, но последние дни круг так сузился, что три четверти попадает к нам и четверть к ним, а некоторые застревают на крышах. Попробуй-ка, достань — под на­шим огнем!

Артиллерийский обстрел продолжается. Теперь отве­чает немецкая артиллерия, но ее разрывы тонут в сплош­ном гуле нашего огня. Я спрашиваю, не найдем ли мы кого-нибудь из местных жителей.

— А как же, найдем, вон в том доме живут, я видел. Мы спускаемся с крыши. В доме напротив, вернее, в развалинах его, действительно живут люди. В доме уце­лела лишь одна комната — в ней у окна расположились двое красноармейцев хозяйственного взвода, один из ко­торых, уютно усевшись у окошечка в углу, чинит чьи-то сапоги. Еще молодая женщина со следами увядающей красоты стирает в большом тазу детское белье. У холод­ной печки, зябко съежившись, сидит дряхлый старик, а на кушетке грызет корку хлеба, обмакивая ее в подаренный бойцами сахарный песок, маленький мальчик.

Женщина отвечает на мои вопросы, что ее зовут Маг­далина Задорайко, неделю назад немецким снарядом у нее убит муж, но она не ушла отсюда, она только пере­шла из той комнаты, где был убит муж, сюда вот, в чу­жую. Мужа звали Дмитрий. Он работал на железной до­роге. А сына зовут Любомир. Ему всего два с половиной года.

Женщина замолкает и утирает углом передника глаза, а Любомир Дмитриевич, которому, на его счастье, еще мало дано понимать в жизни, спокойно сидит на кушетке, жует хлеб и меланхолически водит своим маленьким пальцем по струнам лежащей рядом с ним на тахте ман­долины. Мандолина жалобно звенит.

Я спрашиваю старика, сидящего у печи:

— Это ваш внук?

Но старик говорит, что он чужой, он—Семен Чуба­тый. Его дом разбило, обоих сыновей убили немцы, а ему самому восемьдесят четыре года и некуда пойти. Вот он и пошел к соседям — Задорайко — и сидит у них.

Стекла в комнате начинают дрожать, и раздается гро­хот тяжелых разрывов. Женщина вздрагивает, на мгнове­ние застывает, потом бросается к ребёнку.

— Опять бомбить прилетели,—спокойно говорит один из бойцов, высовываясь в окошко.

Может быть, в подвал пойти?— говорит женщина, все еще не выпуская из рук Любомира.

В это время, очевидно, сделав второй заход, немец­кие самолеты кладут вторую серию бомб. Дом содрогается, бомбы упали где-то близко. Женщина, прижимая к се­бе ребенка, бежит в подвал. Старик Чубатый ковыляет вслед за ней.

Мы выходим на улицу и, стоя под прикрытием стены, наблюдаем. Сделав еще один заход и на этот раз сбросив бомбы далеко от нас, самолеты уходят. Едва все стихает, как женщина с Любомиром на руках появляется из под­вала.

— Улетели?— спрашивает она.

— Улетели.

— Пойду в комнату,— говорит она,— а то совсем ма­лыш простудится. Он и так у меня в подвале заболел.

— Хотите посмотреть, какие тут подвалы?— говорит мне провожатый.

Мы спускаемся в подвал и осматриваем его. В подвал ведет лестница по крайней мере в пятнадцать ступенек. Он очень глубок и внутри разделен стенками на несколь­ко отделений.

— Вот видите, какой неказистый, маленький дом и какой подвал. И так всюду тут, в городе. Дом уже возь­мешь, а с подвалом еще целая история. Все этажи разо­бьешь, а в подвале сидят еще немцы.

Мы возвращаемся в штаб. Полковник запрашивает пехотных командиров о результатах работы артиллерии. Почти все отвечают одинаково: «Артиллерия бьет замечательно».

— Замечательно?— громко переспрашивает полков­ник и, улыбаясь, смотрит на артиллериста, подполковника | Бурназяна.— Ну, если артиллеристы на вас работают за­мечательно, так вы сами тоже готовьтесь так сделать, чтобы и они про вас сказали — «замечательно»!

Полковник торопится опросить всех. Время штурма приближается.

— Ну, ну,— ласково кричит он в телефон замешкав? шейся телефонистке.— Девушка, что ты так долго? Ну, скорее соединяй!

Осталось восемь минут. Через три минуты будет об­щий залп всей артиллерии.

— Разом все натянем шнуры и дадим залп,— говорит Бурназян.— Доложим о выполнении задания огнем.

Я тороплюсь снова на наблюдательный пункт. Взби­раюсь на крышу в самую минуту начала огневого налета. Сзади ревут десятки артиллерийских стволов. Над городом сплошное море дыма, и хотя здания, по которым бьет сейчас артиллерия, всего в шестистах-семистах мет­рах, они не видны. Над ними стоит сплошная дымная пе­лена, в пяти или шести местах ее прорезают только высо­кие языки пламени начавшихся пожаров.

И вдруг неожиданно над крышами ближних домов взлетают две белые стайки испуганных домашних голубей. Через пять-шесть минут артиллерийский налет стихает, и по всему городу вспыхивает ожесточенный пулеметный огонь, сопровождаемый то там, то тут выстрелами ар­тиллерии. Но теперь уже снаряды не летят через наши головы, теперь артиллерия бьет прямой наводкой с шес­тидесяти, сорока, двадцати метров. Артиллеристы подка­тывают орудия на руках и бьют по целям. Начинается штурм.

Мы снова возвращаемся в штаб. Теперь сюда через каждые полчаса поступают донесения о ходе штурма. Через час приходит донесение о взятии первого дома. Вскоре сообщают о том, что взят еще один дом, на этот раз большой, капитальный — школа.

— Каждый солдат теперь знает свой дом,— отрываясь от телефона, говорит полковник.

— Его дом — это не тот дом, в котором он сидел до штурма, его дом теперь тот, который он должен взять.

Начинает темнеть. Взят еще один дом. Полковник звонит командирам, находящимся непосредственно на поле боя, и требует приложить все усилия к тому, чтобы действия протекали более решительно.

Звонит непосредственный начальник. Он сообщает, что у соседа К., у полковника Дергачева, дела идут значи­тельно успешнее. Он к этому времени взял уже десяток домов.

— Есть! — говорит полковник.— Есть,— и еще раз по­вторяет:—Есть!

Он кладет трубку и тотчас же приказывает телефонис­ту вызвать поочередно всех своих командиров.

Снова начинаются телефонные звонки и доклады ко­мандиров. Через пятнадцать минут приходит сообщение о том, что в одном из взятых домов впять немцы. Пол­ковник посылает офицера штаба выяснить на месте и восстановить положение в доме.

Через несколько минут новый доклад. Оказывается, первое сообщение было ложным. Получилось редкое сочетание: дом не отдан немцам, но они действительно в нем сидят. В первом этаже наши автоматчики и связисты, с самого начала доложившие по телефону, что дом взят, в третьем этаже — тоже наши, с ходу проскочившие пря­мо туда. А во втором, среднем, этаже еще остались немцы. Сейчас их выбивают, забрасывают гранатами.

Еще через несколько минут сообщают, что дом окон­чательно взят. Уже темно. По улице мимо нас грохочут самоходные орудия. Они идут на поддержку штурмовым группам, атакующим один из главных опорных пунктов немцев — тюрьму.

Проходит несколько минут, и до нас доносятся глухие разрывы снарядов самоходных орудий. Это означает на­чало штурма тюрьмы.

Ночь. Бой продолжается. Сейчас обеими штурмующи­ми дивизиями взято девятнадцать домов. Очевидно, за ночь должно пасть еще несколько. Пулеметная стрельба смешивается с разрывами гранат и с выстрелами пушек, а над всем этим — равномерное гудение немецких само­летов над городом. Небо все в разноцветных очередях зенитных пулеметов и желтых вспышках разрывов.

Один из боевых дней заканчивается. Через несколько часов наступит следующий день, но бой за Тернополь продолжается. Он идет непрерывно, переходя изо дня в ночь и ,из ночи в день, но кольцо вокруг немцев все сжимается — медленно и верно, несмотря на отчаянное сопротивление врага. И я думаю, что к тому времени, когда эта корреспонденция дойдет до Москвы, бой за­кончится взятием Тернополя и в истории войны будет перевернута и отойдет в прошлое еще одна из самых трудных и вместе с тем героических страниц.

«Красная заезда», 16 апреля 1944 г.